|
Сообщение от orlusha
СУКА НА БАЛКОНЕ
Автор: orlusha
[...]
В белой футболке с Чебурашкой на груди, шаркающей туристской походкой, ранним утром двадцать второго числа осеннего месяца тишрея (седьмого от нисана) в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел случайный посетитель Иудеи, то есть я. На момент прибытия в вечный город Иерусалим я представлял собой идеального паломника: ноги сбиты до мозолей израильскими тротуарами и мостовыми, в кармане — тридцать рублей и четыре шекеля (чуть меньше доллара), а в голове — кошерная каша из фамилий отцов-основателей еврейского государства, деяний святых апостолов и хасидских традиций. Под жарким солнцем мой тающий, как восковая свечка, мозг тщетно пытался совместить фрагменты пазла из кусочков Библии, Булгакова, полудиссидентского детства, бытового антисемитизма и Шолом-Алейхема. «Семь сорок» путалась с «Джизус Крайст — суперстар», а «Хава нагила» с «Евреи, кругом одни евреи».
Евреев кругом действительно было много.
[...]
Она подкрутила пейсики своему белокурому ангелу из Назарета, и мы начали прощаться. На этом перекрестке наши пути разошлись: они пошли в еврейскую сторону, а я направился по христианской дорожке. То есть в сторону храма Гроба Господня.
– Руски-сербски-польски-чески! — неожиданно меня ухватил за локоть персонаж непонятной национальности и поволок в сторону лавочки, от вида которой в гробу перевернулись бы все патриархи всех религий мира: на таджикском коврике, вперемешку с куклами Барби и ржавыми железками, валялись символы и священные знаки всех возможных вероисповеданий, включая редкие африканские секты и островные культы.
– Файв шекель, уан доляр, уно евро, — голосом кота Базилио пел хозяин лавчонки. Я, как Буратино, покрепче зажал в потном кулаке все свои деньги, твердо зная, что моих четырех шекелей хватит на самое святое, что у меня есть в жизни после сигарет Lucky Strike, — на банку кока-колы. Торгаш, похоже, читал мои мысли и видел сквозь карман джинсов:
– Фор шекель!
– Ноу!
– Драй шекель!
– Найн!
– Два шекель!
– Нет!
Спасли меня три соплеменницы в майках с Масяней и с дибровско-ростовским выговором:
– Мужчина, если не берете ничего, отойдите! — и уже продавцу: — Товарищ, у вас со ста долларов сдачи будет? Значит так, три мезузы, семь крестиков, водички святой, это что? Масло? Четыре, еще платки арафатские — два и земли святой — девять пакетиков.
Правильно подметил всадник Пилат у Булгакова: «О город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем!»
[...]
В тот день в церковь мне идти не хотелось — во-первых, с похмелья, а во вторых, я последнее время вообще недолюбливаю то, что определил для себя как «ползучее православие». Но оглядевшись, я понял, что церковь Гроба — никакая и не церковь в нашем понимании, а очень странно устроенная коммунальная квартира, в которой ужились несколько конфессий. В этой связи каких-то правил поведения здесь нет (ну кроме понятных «не курить» и «не сорить»). Посетители шляются с открытыми ртами, одетые кто во что, между ними снуют священники всех мастей с таким видом, будто никого не замечают. Каждый притворяется, что тут есть одна — его — церковь, а другие — так, жильцы. Спокойнее всех копты. Они тихо стоят у своего маленького придельчика и молятся. Ничем не торгуют. Хочешь поставить свечу — положи в чашу сколько не жалко. Но при этом поглядывают, чтобы ты из чаши не взял чуть больше, чем положил. Церковка у них скромная, в отличие от католиков, которые понаволокли дизайнерских решеток и модернистских аналоев, достойных магазина «Шкафчик & диванчик». Эта ойкуменистическая разностилица так странна, что многие ходят по храму, как по недостроенному дому, со словами «у греков иконостас побогаче будет» или «хорошая у армян мозаика».
Пока наша маленькая группа пристроилась в очередь непосредственно в часовню Гроба, я в очередной раз свалил и отправился по темному коридору в сторону основания Голгофы. Навстречу, напевая что-то похожее на мелодию сиртаки, шел греческий монах с ведерком краски и малярной кистью в руках. Наши пути сошлись напротив ведущей куда-то в скалу обшарпанной бело-синей двери. Монах посмотрел на нее, потом на меня и, указав на дверь кисточкой, проворчал на греческом что-то, что могло означать только «Го-спо-дя! Иерусалим! А дверь уже лет триста не крашена!» Я кивнул головой, он взялся закрашивать бело-синюю красоту отвратительной коричневой половой краской. Получалось некрасиво, но аккуратненько.
– Слышь, дай покрасить, — как Гек Финн, заканючил я и, чтобы ему был понятен смысл просьбы, поводил рукой, как кистью, в воздухе перед его носом. Уговоры были недолгими, и через минуту я, перемазанный краской, уже вносил свою лепту в украшение святая святых.
– Андрей, вы что, с ума сошли? Что вы делаете?!! — раздался голос одной из моих спутниц. — Где вы краску взяли?
– Краску я сходил и купил у армян, пока вы к святыням прикладывались, — гордо соврал я. — А крашу я потому, что не могу проходить равнодушно мимо бесхозяйственности. Такой уж я человек!
В общем, будете на Святой земле, заходите в церковь — там справа, сразу за греческим приделом, в стене коричневая дверь. Моя. Пустячок, а приятно.
[...]
Кстати, о девушках в форме и с автоматами: насмотревшись в Москве репортажей Холошевского про зверства израильской военщины и про бедных-несчастных палестинцев, я ожидал на каждом углу увидеть патрули и танки. Заявляю: вежливые охранники на входе в универмаги есть, собак и кошек на улицах — немерено, свинину и креветки везде продают, даже гей-клубов понаоткрывали, а вот военщины не видно. Девицы в хаки с беретками под левым погоном иногда встречаются, но, судя по веселым и откровенным взглядам, явно находятся в увольнении. В Тель-Авиве я вообще не увидел ничего из того, что ожидал, и увидел все что угодно вместо этого. Евреев, к которым привык здесь, там мало. То есть большинство лиц я описал бы как итальянские, грузинские, французские, польские и русские. Все при этом ведут себя, как на отдыхе в Гурзуфе, — без надоевшего московского снобизма, без понтов, косметики и загнутых носами вверх туфелек Gucci с рынка «Динамо». Все обнимаются, целуются, громко разговаривают и много едят. Шестисотые «мерседесы» на улице редкость, на них смотрят и с ними фотографируются. В театр и на балет ходят в чем были днем — в джинсах и майках. Подтверждаю, сам так ходил.
[...]
Евреи на октябрьские будут танцевать в «России», а я оказался в Израиле в середине их праздника, в то самое время, когда на каждом балконе стоит сука (ударение на последнем слоге!) — шалаш, который на праздник Cуккот символизирует скитания народа по пустыне.
|
28.08.2008, 17:24
Линейный вид
Похожие темы
